Романтик, философ, лирик. Его полотна — это не просто красивые изображения, но и литературные истории. Вот сага о Байкале, новелла о старом дворике, сказка об иркутском рождестве. И, конечно, все эти произведения повествуют об их создателе — заслуженном художнике России Сергее Казанцеве. Откуда «вырастает» художник, что заставляет его творить и по какому коридору он постоянно движется — об этом порталу «Культура 38» рассказал Сергей Казанцев.
Екатерина САНЖИЕВА
«Зачем тебе это искусство?»
— Пикассо говорил: «Каждый ребенок — художник. Трудность в том, чтобы остаться им, выйдя из детского возраста». Это так?
— В детстве, и правда, все художники, музыканты, танцоры. Посмотрите, с каким удовольствием дошколята отдаются творчеству. Но по мере взросления меняется наше мировоззрение, выявляются другие наклонности. Это естественный процесс формирования личности. Кто-то идет в точные науки, кто-то — в гуманитарии, кто-то — в программисты.
— Разве нет в этой фразе мысли, что талант с возрастом угасает?
— Важно заметить эту искру в ребёнке и развивать её. Это зависит и от желания самого маленького человека, и от его наставников — взрослых, которые должны определить его приоритеты и помочь ему в этом направлении идти. Я учился в школе в 1970-х, когда только стали появляться разные кружки и секции. Открылась секция плавания — все захотели плавать, открылась секция легкой атлетики — все рванули туда, открылась музыкальная школа — все бросились туда. А потом открылась первая художественная школа на моей родине, в Магнитогорске. И туда тоже все побежали. Побегав повсюду, я остался в «художке». Я ведь с детства любил рисовать всяких зверей, особенно тигров и лошадей. Помню, когда появились первые фломастеры, толстые такие, по шесть рублей, я так просил, чтобы мама мне их купила. Но мне их не купили. Зарплаты были небольшие. Мои родители — простые рабочие — не понимали моего увлечения рисованием. Мама даже отговаривала меня: «Зачем тебе это искусство? — говорила она. — Иди лучше в металлурги! Тебе дадут бесплатную спецовку, деньги начнешь зарабатывать».
— Но вы не послушались?
— Нет, настоял на своём. Поступил в Свердловское художественное училище. Сам летел на самолёте. Мне тогда было пятнадцать лет. Общежития при училище не было, пришлось искать квартиру. Были бытовые сложности. Но меня так затянула живопись, что я всё это преодолел.
— Что для вас было самым сложным в учёбе?
— Всё давалось нелегко. Приходилось вкладывать много труда. На одном таланте выехать невозможно. Кто-то из великих сказал: «Успех — это один процент таланта и 99% работы». Художнику приходится трудиться, как рабу на галерах. По десять-двадцать раз рисовать голову или обнажённое тело, накладывать тени, световые пятна… Это всё сложно, но мне это нравилось. После окончания училища я поступил в Красноярский художественный институт, окончательно определившись со своей профессией.
Художник вырастает не на пустом месте
— Были ли у вас кумиры, художники, которым хотелось бы подражать?
— На каждом этапе — разные. В художественной школе я мало кого знал. Не было в моём городке музея. Про кого нам преподаватели рассказывали, теми и восхищались. Мне нравятся совершенно разные художники и направления — от Пикассо, Дали до Репина, Шишкина и Сурикова. В каждом художнике вижу то, что мне интересно. Но на разных этапах моего развития одни становятся ближе, другие отдаляются.
— Можно ли сказать, что от всех этих мастеров вы что-то взяли в творческом плане, что они каким-то образом повлияли на вашу манеру?
— Конечно, художник появляется не на пустом месте, а вырастает из почвы мирового и русского искусства. Я очень люблю Рембрандта, малых голландцев, итальянских мастеров. И наша школа сибирского искусства мне многое дала. Я общался с такими мэтрами, как Владимир Тетенькин, Владимир Кузьмин, Анатолий Костовский. Меня они поддерживали.
— А как вошли в этот круг? Легко ли было завязывать знакомства в художественной среде?
— Я был молод, приехал в незнакомый город по распределению. Был выбор — Душанбе, Магнитогорск и Иркутск. Иван Иванович Несынов пригласил меня сюда, показал город. Иркутск меня очаровал: его старые дома, купола церквей, особая душевная атмосфера. Мне дали общежитие, а через год маленькую мастерскую, которая располагалась в подвальчике. Я попал в новую среду. Не сделал ещё ни одной выставки. Первое время существовал сам по себе, не знал, куда пойти, с кем посоветоваться. Но как-то сижу я в мастерской, кто-то стучит в дверь. Открываю, а это заслуженный художник РСФСР Владимир Александрович Кузьмин. «Сергей, — говорит он. — Хочешь поехать ко мне на дачу, пописать пейзажи с натуры?». «Конечно, — говорю. — С удовольствием!». Так, я стал приходить к нему в мастерскую, а там собирались многие мастера. Я познакомился со многими маститыми художниками: Львом Гимовым, Анатолием Алексеевым, Анатолием Костовским. И постепенно стал «своим» в этом кругу.
— Интересно, о чём художники разговаривают между собой? Говорят ли они о своей творческой кухне, делятся ли творческими секретами?
— Да, видишь у коллеги что-то ценное, интересное, спрашиваешь: а как ты это сделал? На плохое обратишь внимание — начнутся обиды. Художники — ранимые люди. На мои работы тогда опытные мастера посмотрели и сказали: «Молодец, мастер, реалист, продолжай в том же духе!». Я чему-то учился у них, а они, возможно, брали в творческом плане у меня.
Автор живописных романов
— Согласны ли вы с мнением искусствоведов о том, что вас интересует не только светлая сторона природы, но что в ваших работах есть и печальные размышления, о чём говорят тёмные тона, сумрачный колорит некоторых картин?
— Размышления, безусловно, но необязательно печальные. Я, скорее, восторженный созерцатель природы. Люблю вечерний флёр, фантастические вечерние краски. Вечер — время спокойствия и отдохновения. Ты подводишь итоги дня и размышляешь о будущем. А природа в таком освещении становится более цельной, в ней проглядывает главное. Она как будто убирает, затушёвывает все лишнее. Днем много деталей, они отвлекают, перетягивают внимание на себя. Вечер всё обобщает, творит большими мазками, шикарными силуэтами. Возникает ощущение чего-то космического, таинственного. Люблю и утро, которое притягивает своей первозданностью, звонкостью, прозрачностью.
— В какой момент вы понимаете, что хотите взяться за кисть? И что является для этого толчком?
— Таким толчком является какой-то мотив, который я услышал, сюжет, который увидел. Бытовые сценки меня не очень цепляют, откликаюсь на необычные состояния природы и состояния души. Меня притягивают и вдохновляют умиротворённость и цельность. Вот, например, стоит храм на острове в окружении воды. Я увидел его, и захотелось поразмышлять на тему вечности, непостижимости мироздания. Или вот старый иркутский дворик. Февраль. Уже чувствуется приход весны. Тени, ритмы, освещение, цветовые пятна — всё это меня заворожило. Но я не сразу хватаюсь за кисть. Я художник не этюдного, а картинного плана. В литературе есть жанр рассказа, а есть романа. Так вот я — автор романов. Поэтому у меня картин немного, каждую могу писать несколько лет. А пленэр мне интересен как возможность собрать материал, зарисовки, чтобы потом сложить в крупное произведение.
— Про это как раз писала искусствовед Тамара Драница, назвав вашу живопись живописанием. Получается, ваши картины — это романы в красках? Но пейзаж — это рассказ о природе, наблюдение за её состоянием…
— Пейзажи бывают разными: пейзаж-этюд, пейзаж монументальный, эпический, жанровый, исторический. То есть за пейзажем может стоять и философское размышление, и определённая метафора. Например, у меня есть картина «Тишина. Порт Байкал». Байкал — бурное море. Но когда ты слышишь его тишину, он открывается тебе по-другому. Силы Байкала, его флюиды вливаются в тебя и разогревают твоё воображение. Ты пытаешься через горы, отражения, светотени, колорит передать состояние озера и своё собственное. Или вот картина «Четыре поста» — впечатление от Испании. Четыре поста — это основные христианские посты. А ещё постами тогда назывались таможни. И странники в древности ходили от одного города к другому. В этой картине я совместил два временных пласта — в современность вставил старину. Захотелось представить, как всё это было триста-четыреста лет назад. Тут и трубы ангелов, играющих гимн этому месту, и фрагменты некогда монументальных зданий. Это моё размышление об Испании, метафора, фантазия.
Искусство без развития — мертво
— Можно ли называть вас реалистом?
— Это реализм. Он просто имеет разные грани, ипостаси. Это глубокое явление. Пикассо — реалист? Да. Сальвадор Дали тоже реалист.
— Разве? Пикассо принято считать модернистом, а Дали относят к сюрреализму, отличительной чертой которого является использование иррациональных и подсознательных образов…
— Вы слишком буквально трактуете этот термин. Вы же видите на их полотнах реальность? И я говорю про раннее творчество Пикассо. В 14 лет он уже мог написать такую картину, какую ни один академик не сделал бы. Но к 15 годам юный гений выложился. И начал себя искать в других направлениях, трансформироваться. Как сам Пабло Пикассо писал: «Я шёл по длинному коридору и ногой пинал все двери… Ни в одну так и не зашёл»…
— Это иносказание можно, наверное, применить к любому художнику, который в тот или иной период жизни открывает ту или иную дверь? Постоянно находится в поиске нового?
— Конечно. И я до сих пор иду по коридору. Не застыл в одном-единственном состоянии. У меня есть своё лицо, свой узнаваемый творческий почерк. Я занимаюсь живописью больше сорока лет. Но не могу сказать, что всё постиг и всему научился. Продолжаю поиск формы. Ищу, каким образным языком могу наиболее точно высказать свои мысли, эмоции, мировосприятие. Эти поиски основываются на знании истории искусства. Каждый художник так или иначе соприкасается с мировым искусством. Важную роль в этом движении играет и творческая интуиция.
— Про соприкосновение с мировым искусством. Некоторые ваши работы, как мне кажется, перекликаются со старо-голландской живописью: приглушенные цвета, тонко проработанные детали…
— Да, но никакого копирования или подражания тут нет. Любой художник, который знаком с мировой живописью, использует отдельные приёмы того или иного направления. Допустим, были два титана — русский художник Илья Репин и шведский живописец Андреас Цорн. И между этими двумя мастерами было много общего. Посмотрите — и вы удивитесь этим пересечениям! Если художник не окостенел, то неизбежно испытывает на себе влияние разных художественных течений и времени. Да и сам он меняется как личность. Бывает, правда, и так: нашёл художник себя в молодости и всё, перестаёт развиваться, останавливается. Такие авторы мне кажутся скучными. Искусство интересно своей диалектикой. Иначе оно становится мёртвым.
— Некоторые ваши работы выглядят немного мистическими…
— Сознательно я не вкладываю в полотна никакого мистицизма. Но на определённом этапе картина перерастает автора и начинает жить своей жизнью. Ты следуешь за ней, она диктует тебе, что и как написать. Об этом прекрасно написал Гоголь в своей повести «Портрет».
— У вас есть автопортрет, интересна его история. Художники в разные периоды жизни себя воспринимают по-разному?
— Как и любой человек. Тогда у меня было романтически приподнятое настроение. Я готовился к первой выставке, были устремления, планы, эмоциональный, творческий подъём. Тогда будущее мне казалось таинственным и прекрасным. Да и вообще я по натуре романтик. Каждая моя картина — это романтическое повествование, возвышенная мелодия о природе и человеке. Поэтому мои работы узнаваемы. Этим я, наверное, и отличаюсь от других моих коллег.
— В чем, по-вашему, заключается самобытность художника?
— Это мировоззрение, выраженное особым художественным языком. Есть авторы, которые гонятся за веяниями времени, модой. Я гонюсь только за своим «я», чтобы через призму своих мыслей отразить время. Работаю над тем, чтобы свои мысли выразить наиболее ёмко и эпично. А насколько это будет модно или современно, меня не заботит. Я тяготею к классике, а классика не бывает модной. Это соль земли, суть, основа, на которую всё опирается.