В старинных вещах сокрыта тайна

Такие люди, как Аркадий Давыдов, принадлежат эпохе. Он многое видел и пережил. Пробовал себя в разных сферах: тридцать лет работал врачом — сначала нейрохирургом, затем психиатром. Его коснулись судьбы многих людей. Он знает все о телесных и душевных недугах. Но главным делом его жизни стала реставрация.

Глядя на человека, Аркадий Давыдов может мысленно поставить ему диагноз. Глядя на старинную вещь — рассказать её историю и родословную. Сквозь патину времени, трещины, слой дешевой краски Давыдов видит её породу и ценность. В такие мгновения в нем вспыхивает вдохновение. Затем начинается кропотливая, долгая работа. Вещь оживает, обретая свой первозданный вид. С неё как шелуха слетает всё наносное и уродливое, обнажая первозданную красоту.

Екатерина САНЖИЕВА

На свидание к шкафу

– Как у вас появился интерес к собирательству и реставрации?
– Все из детства. Когда мне исполнилось пять лет, мама купила лобзик. Она сказала: «Выпилишь три дырки — пойдешь гулять!» Столько лет прошло, а я так и не выпускаю его из рук, все выпиливаю. На всю жизнь мне родители привили одну мысль: мужчина должен уметь работать руками. Жили мы в частном секторе. Там белили обзол, кололи дрова, чистили печи. Я умею всё. Характером я пошёл в отца: отец был деликатный, педантичный, въедливый, аккуратный. А мама — очень жесткой. И то, что она приучила меня всё делать, мне в жизни сильно помогло. Я вырос стойким. Как-то били меня четыре деревенских парня, свалить не могли, а я вырубал одного за другим.
Когда же требуется что-то педантично, кропотливо делать, ходить месяцами, как на свидание, к одному буфету — во мне «включается» отцовская кровь. В реставрации без терпения никуда: терпение требуется не ангельское, а сатанинское — приходится штихелёчком два месяца один шкаф зачищать. Когда берёшь на реставрацию вещь, которая стоит три тысячи долларов, опрофаниться никак нельзя. Это колоссальная ответственность.      

– Вспомните, что было первой вещью, которую вы отреставрировали. Сложно ли она вам далась?
– Всё было сложно. Дело в том, что я рос среди старинных красивых вещей, которые мой дед вывез из Санкт-Петербурга. Это был сплошь антиквариат, очень дорогие вещи. Поэтому и планка у меня была высокая. У деда и бабушки была огромная трехкомнатная квартира в Ленинграде. И когда их сослали в Сибирь, он привёз с собой всю старинную мебель. Я подрастал в атмосфере красивых вещей. Это окружение сформировало мой вкус. И в этом я плаваю до сих пор. А первой моей вещью был китайский кабинетик под черным лаком из коллекции знаменитого Александра Павловского — русского смотрителя Шанхайских парков. Павловский — легендарная личность. Его собрание шинуазри («китайщины») было крупнейшим в СССР. Всё это он вывез из Китая. И этот шкафчик с выдвижными ящиками, резными дверцами, потайными отделениями достался мне за приличную по тем временам сумму. Два года с ним провозился: чистил, скоблил, восстанавливал, приклеивал. Это была безумно кропотливая работа. Зато теперь мой кабинетик такой же, как и тот, что стоит в Китайской галерее Петергофа.      

– Какой предмет, прошедший через ваши руки, был самым ценным?
– Например, огромный дубовый буфет, который я отыскал в Смоленщине. Конец XIX века, пышная резьба, тонкая работа. Я довёл его до ума. Много сил, здоровья и времени потратил и на шкаф с роскошным шпоном с изображением старика. Я делал его по заказу Дома-музея Волконских.

– Какая реставрация оказалась самой долгой и трудоемкой?
– Такими «монстрами» были русские буфеты XIX века, которые я привёз из Петербурга. Оба огромные, в резьбе. Старинные часы, купленные у меня врачом-психиатром, профессором Бобровым. Джон Гамильтон, конец XVIII века, из красного дерева, с королевским боем. Привез я их тоже из Петербурга. Все были в патине, грязные, запущенные. Красное дерево под тремя слоями позднего лака. Снять его было пыткой. Но я справился. Еще и потому, что моим другом был знаменитый часовщик, владелец лучшей в Советском Союзе коллекции часов Павел Курдюков. К слову, его собрание стало основой Ангарского музея часов.

– Бывает, что люди к вам сами приносят вещи и просят их восстановить? И какие вы предметы берете в работу?
– Да, молва идёт, что есть такой чудак, который старую мебель ремонтирует. Беру часы, мебель, занимаюсь и её перетяжкой. Работаю с антиквариатом в широком смысле слова. Больше всего люблю дерево: оно тёплое, приятное, оно отдаёт энергию, о чём-то рассказывает.

В зеркалах никто не живёт

– Можно сказать, что дерево — ваш конёк. А если говорить о зеркалах. Какие существуют сложности и тонкости в работе с этими прихотливыми, хрупкими изделиями? Обыватели наделяют их ещё и мистическими свойствами…   
– Через мои руки прошло много зеркал. И ампир (это самые дорогие вещи), и псевдоампир (подделка), и эклектика (смешение стилей), и советский период. Смыл я амальгамы много. Если зеркало «убитое» и в нём отражается лишь твой силуэт, я, надевая противогаз, смываю покрытие царской водкой и ставлю обычное китайское зеркало. Это единственный возможный выход. Находил за задней стенкой зеркал открытки, купюры, письма, но ни духов, ни привидений я там не обнаружил. Ничего странного в них не отражалось. Всё это живёт только в нашем воображении.

– Знаю, что вы недавно отреставрировали старинное зеркало для Музея истории города Иркутска.
– Это домашнее зеркало польской работы с резьбой по липовому дереву. Ссыльных поляков в Иркутске было много. Директор музея Сергей Дубровин нашёл зеркало, которое принадлежало семье купцов Сибиряковых, знаковым людям для нашего города. Музей его получил в дар, а я бесплатно (у меня с музеями отношения трепетные) восстановил его. Сергей Иннокентьевич — музейщик от Бога. Он запретил мне смывать старую амальгаму. Решили оставить старое зеркало с потертостями и неровностями. Но оно выполняет свою функцию: по крайней мере свою физиономию я в нем увидел.     

– Вы сказали, что ни копейки не взяли за эту работу. Ради чего тогда столько трудов?
– Во-первых, спасена старинная вещь. Я знаю, где она стоит и могу сходить к ней на свидание. Упомянут ли меня в описании, не знаю, да мне это и не важно. Музеи раньше получали деньги на закуп, теперь подчас не получают их вообще. Поэтому требовать что-то от музея я посчитал дурным тоном. Проработал над зеркалом я две недели, восстановил — и счастлив.

– С какими ещё учреждениями вы сотрудничаете? Кому передаёте восстановленные раритеты?
– Это музеи Волконских и Трубецких. Там мебель ампир (от слова «империя») первой половины XIX века. Самые мои породистые, самые дорогие вещи находятся в их экспозициях. Работал я и на состоятельных людей Иркутска, и на музей деревянного зодчества «Тальцы». С директором музея Владимиром Тихоновым мы сотрудничаем уже лет двадцать. Много старинной мебели я привёз в усадьбу купца Войнова, там много ампира и псевдоампира.
За 22 года ежегодного вояжа в Москву и Петербург я привёз сюда 22 двадцатитонных контейнера раритетов. Около 500 предметов антикварной мебели я привёл в порядок, все эти вещи осели в Иркутске.

– То есть все редкости вы привозите из других городов?
– В основном из Питера и Москвы. Петербург до сих пор напичкан антиквариатом, золотом, монетами. Я захожу в директорские кабинеты, где есть то, что не всегда найдешь даже в Эрмитаже. За 20 лет я оброс связями, умею подводить мосты: могу привезти что угодно для кого угодно.

– Получается, что кроме умения работать руками и колоссального терпения, коллекционер, реставратор должен быть в какой-то степени и дипломатом?
– Да. По специальности я психиатр. Есть такая поговорка: два-три слова — и ты свой. Несколько фраз у антиквара в магазине — и тебе либо втюхают ерунду, либо предложат настоящие редкие вещи. На создание такого реноме у меня ушли годы.

«Иконы меня гипнотизируют»

– Случается ли такое, что вы вкладываете в вещь силы, время, а удовлетворения не получаете?
– Это бывает, когда берёшь вещи, как говорится, для хлеба. У меня есть мастерская, где я и колдую. И вот иногда проходит мимо сантехник, слесарь, посетитель автосервиса, расположенного рядом и говорит: «Мне зеркало от папы досталось» или «У меня комод от бабушки остался». Иногда я берусь за такие заказы. Бывают вещи, заляпанные тремя слоями масляной краски, а то и белой краской, какую очень любят тоскующие, возомнившие себя реставраторами дамы. Я смываю эти слои, делаю эти комоды, буфеты ради заработка. Но удовлетворения от такой работы не получаю.

– Вы обмолвились, что недавно привезли из Петербурга шкаф и столик. Расскажите об истории этих вещей.
– Письменный столик привезён из Выборга. Маленький, красивый, изящный, весь в резьбе. Из массива орехового дерева. Привёз я его по заказу музея «Тальцы» для трактовой зоны, где будет представлен быт купцов и врачей. А ещё я нашёл огромный книжный шкаф, сделанный во Франции, украшенный маскаронами (скульптурной деталью в виде лица человека или головы животного — Е. С.) паяцев и фигляров. Это интересная вещь с особой смысловой нагрузкой. Кстати, паяцы и фигляры, бродившие некогда по Европе, были умными, ловкими людьми. Только им, юродивым и нищим, позволялось ругать власть и правителей. Иркутское купечество обладало достаточными средствами, чтобы заказать дорогую вещь из Европы, и это и делало.

– Знаю, что вы коллекционируете и восстанавливаете иконы. Для этого нужно владеть навыками рисования?
– Необязательно. Если вы почитаете «В людях» Горького, то найдете отрывок, где потрясающе описана работа иконописной мастерской. Горький написал: «Какой-то злой мудрец раздробил написание иконы на множество операций». Столяр делал доску, позолотчик клал позолоту, кто-то наносил левкас (грунт, представляющий собой мел, смешанный с животным или рыбьим клеем с добавлением льняного масла — Е. С.). Только личник владел искусством написания лика. Он и был самым главным в иконописной мастерской. Так и я восстановление лика отдаю художнику, всё остальное делаю сам.

– Насколько реставрация икон отличается от восстановления других раритетов?
– У меня с иконами особая удивительная история. Об этом можно говорить бесконечно. Увидев несколько икон, я просто «заболел» ими. Это игра и полыхание красок, таинственные лики, которые гипнотизируют, затягивают в себя обратной перспективой! В картине перспектива уходит вдаль, дорога сужается, уходя в горизонт. А икона плещет в вас перспективой, в ней могут отражаться разнохарактерные, разновременные события. Эти образы меня просто гипнотизируют.

К реставрации нужно прийти

– Какое образование должен получать реставратор? И кто был вашим учителем?
– Это и радость моя, и боль. Я пять лет по распределению работал нейрохирургом. Работа была дьявольская, постоянные командировки по области. Дефекты черепа закрывали плексигласовыми пластинами. Обычный плексиглас прогибали по форме черепа над пламенем свечи тут же за операционным столом. Требовались аккуратность, педантизм, нечеловеческое терпение и умелые руки. Поэтому и премудрости реставрации я постигал сам. Путем проб и ошибок, общаясь с антикварами. Большое спасибо Елене Станиславовне Зубрий, которая в своё время дала мне рекомендательное письмо в реставрационные мастерские Эрмитажа. Я пробыл там месяц и кое-чему из приёмов профессиональной реставрации научился. Увидев там те же станки, штихели, резаки, ту же шлифовальную шкурку, понял: всё остальное — в голове мастера, в его руках.

– А где вообще обучают этому ремеслу?
– В Русском музее, Третьяковке, Эрмитаже. Только при центральных крупных музеях существуют реставрационные мастерские. Но там учиться очень дорого и очень долго. Поэтому в Иркутске практически нет реставраторов по дереву. Да и потребность в таких мастерах сегодня невелика.

– Появились ли в этой сфере в последнее время новые технологии, новые материалы и методы?
– Технологии, по сути, не изменились. Просто раньше называлось не шпонирование, а фанеровка (процесс облицовки деталей из древесных материалов шпоном ценных пород древесины — Е. С.). А вот материалы, композиты новые. И они не хуже, а подчас лучше старинных. Иногда приходится повторять автора. Поэтому мастеру необходимо использовать старые материалы.

– Бывает ли у реставраторов профессиональное выгорание, и нужно ли вам для работы вдохновение?
– Есть только выгорание физическое. Мне 76 лет, а я до сих пор ворочаю все эти тяжести. Про вдохновение скажу пафосно. Когда я вижу породистую редкую вещь, когда прикасаюсь к ней, во мне рождается вдохновение. В этих вещах есть тайна, особый флёр.

– Можете ли вы посоветовать эту профессию молодежи?
– Посоветовать не могу. Человек должен к ней прийти сам. Кто-нибудь обязательно придёт к реставраторству благодаря дарованию, интуиции, наглядевшись на красоту, заразившись ею.

Нашептать свои тайны миру

– Расскажите про свои литературные опыты. Вы написали несколько романов, а недавно еще и либретто оперы «Синильга», которую мечтаете показать под открытым небом в «Тальцах».
– Если бы я не написал эти пять книг, если бы не нашептал тайны в тростник, как царь Мидас, не поведал их миру, то сошёл бы с ума. Я стал писать, обуреваемый воспоминаниями детства, нашей улицей Седова, антикварной мебелью, моими приключениями. Меня это жгло и переполняло. Вот и выплеснулось на бумагу. В 60-х годах я прочитал «Угрюм-реку» Вячеслава Шишкова. И Синильга (одна из героинь произведения — Е. С.) до сих пор не отпускает меня, преследует даже ночью. Сначала я написал поэму «Синильга». А нынче написал либретто, даже напел арию Шамана. Пошел с этим материалом к главному дирижеру Губернаторского симфонического оркестра Иркутской областной филармонии. Илмар Артурович взял либретто. Будучи в Москве по делам, Лапиньш показал «Синильгу» художественному руководителю Мариинского театра Валерию Гергиеву. Гергиев порекомендовал режиссера. То есть процесс запущен. Почему бы и нет? Синильга, «Тальцы». На заднем плане башня Илимского острога и Ангара. Это всё может быть колоритно и зрелищно.

СПРАВКА
Аркадий Давыдов родился в Иркутске в 1947 году. В 1966 году поступил в Иркутский государственный медицинский институт. С 1972 года работал в отделении нейрохирургии Областной клинической больницы. Через пять лет перешел в Областную психиатрическую больницу. С 1995 года сменил несколько профессий: был грузчиком-экспедитором, директором бара, председателем садоводства. С 2002 года – владелец и работник созданной им реставрационной мастерской. Отреставрировал в общей сложности пятьсот антикварных предметов. Многие из этих раритетов заняли места в коллекциях музеев Иркутска.