Ранимый жесткий человек

Анатолий Стрельцов — личность уникальная. Руководит большим сложным коллективом сорок четыре года. Выстраивает театр кирпичик за кирпичиком, находит общий язык со множеством людей, ежедневно решает миллион задач. Имеет поддержку вышестоящего руководства, презирая при этом чинопочитание. Мы поговорили с Анатолием Андреевичем о театральном искусстве и об искусстве управления.        

Екатерина САНЖИЕВА

Без борьбы ничего не дается

— Как так получилось, что будучи актером вы стали двигаться по административной линии?
— В то время я уже работал в академическом театре Ярославля и учился в Ленинградском государственном институте театра, музыки и кинематографии на отделении «Экономика и организация театрального дела». Мы общались напрямую с Министерством культуры РСФСР. Тогда-то мне и предложили поехать в Иркутский драмтеатр на должность замдиректора, предупредив, что ситуация там сложная. На стене в министерстве висела карта железных дорог. Я посмотрел, какое расстояние от Москвы до Иркутска, и говорю: «Вы что, с ума сошли? Это же край земли». «Хороший мужик туда поехал директором, надо ему помочь, — ответил мне работник министерства, — отправляйся туда на годик». Ну я и поехал. Ненадолго. Только вот задержался здесь не на годик, а на сорок четыре.

— Здесь, и правда, была такая непростая ситуация, как вам говорили?
— Театр — это слепок государства. А тогда, в семидесятые-восьмидесятые годы, в стране была стагнация, застой. Везде было сложно, в том числе и в театре. Мы с новым директором хотели попробовать коллективу помочь, сделать жизнь театра чуть лучше. Но после одной из конфликтных ситуаций к нам пришли чиновники из обкома, горкома, райкома. Было большое собрание. В итоге расформировали местком, партком, худсовет, уволили директора и главного режиссера. После чего мне предложили возглавить театр, аргументируя это тем, что я уже знаком с административной работой в театре. И я согласился.  

— Считается, что директор театра должен обладать железной хваткой. Это так?
— Существует мнение, что администратор, как и антрепренер, — людоеды. Но это не так. Я же учился у плеяды серьезных, грамотных директоров, брал пример с Ханжарова, Юшкова, Казакова, Скоробегова. Когда приехал в Иркутск, уже немного понимал, в чем смысл управления театром. К тому же был молодым и легко нашел с коллективом общий язык. Я же и сам актер, свой человек, той же закваски. Имел стаж работы в театре, знал потребности и нужды труппы. У нас были общие интересы, темы для разговоров. Мы тогда много говорили об Абрамове, Распутине, Шукшине. И молодые ребята, которые пришли в то время в театр – Яша Воронов, Гена Гущин, Таня Двинская, — были со мной на одной волне. Хотя мысль покинуть Иркутск меня какое-то время не оставляла. Особенно когда по радио утром говорили: «Московское время — три часа, начинаем передачу „Пионерская зорька“». Мне было грустно, что вся страна еще спит, а я уже строю светлое будущее (смеется).

— Вот вы сказали, что были с артистами на дружеской ноге. Но есть мнение, что руководитель должен держать с подчиненными дистанцию, чтобы на голову не сели…
— Я всегда считал, что театр — это дом, семья. А в семье есть старший — в силу своего опыта и знаний. И он по праву старшинства может журить, хвалить, наказывать, поощрять младших. По-дружески, по-семейному что-то им советовать. Никогда себя начальником не считал и не придерживался чиновничьего принципа «я — начальник, ты — дурак». Кстати, всегда терпеть не мог чиновников. И тогдашний директор драмтеатра меня предупреждал: «Стрельцов, тебе много бед принесет то, что ты к вышестоящему руководству относишься без лизоблюдства».

— Тем не менее, судя по вашим интервью, вы часто хвалите чиновников местного уровня. С течением жизни вы стали более гибким и дипломатичным?
— Дело в том, что в Иркутске власти издавна хорошо относились к театру. Везло городу на просвещенных губернаторов — от Муравьева-Амурского, при попечительстве которого и был открыт городской театр, Горемыкина, Сперанского до наших современников. Все они старались помогать театрам. А когда я говорю о чиновниках, то имею в виду мелких сошек. Первые лица, как правило, достаточно образованы, могут оценить значение театра в жизни города, области, страны, понимают наши нужды и, как могут, помогают театру.

— То есть получается, что людоедом вам стать так и не пришлось? Или все же приходилось продавливать какие-то решения, бороться?
— Без борьбы ничего не дается. Другое дело, как бороться — кляузами, интригами или доказывать свою позицию аргументированно. Мне повезло, что в Иркутске я всегда имел выход на первых людей. Мог прийти к губернатору Борису Говорину в период дефолта и сказать: «Мне нужно шесть миллионов, чтобы выплатить зарплату людям». И эту сумму я получил. А пойди я через двадцать вторую помощницу пятого заместителя… Хорошо, что я имел возможность решать вопросы, минуя весь этот бюрократический аппарат.  

— Сейчас ситуация также благоприятна? Вы по-прежнему находите общий язык с руководителями региона?
— Сегодня, как и всегда, к правительству области у нас есть много серьезных вопросов. Например, двадцать три года назад мы поставили оборудование, оно износилось. Разработали проект. С ним я пошел к губернатору и к председателю правительства Иркутской области. Мне выделили средства. Вообще та правовая ситуация, которая сегодня сложилась в сфере культуры, дает, с одной стороны, большую свободу, с другой – ставит множество препон, решать которые приходится через кучу бумаг. Мы тонем в документах. Раньше у меня было три бухгалтера и счеты. В работе театра ничего не изменилось: мы должны делать спектакли. Но теперь у меня семь бухгалтеров, семь компьютеров, и сотрудники только тем и занимаются, что пишут отчеты.

Приемлю все, кроме пошлости

— Должен ли директор вмешиваться в работу творческой части? Всегда ли у вас возникают партнерские отношения с режиссерами?
— В моем дипломе написано «театровед, экономист, организатор театрального дела». То есть в творческой сфере я не дилетант. Но я никогда не разбираю спектакли, тем более не критикую их в присутствии актеров. Всегда разговариваю с режиссером после прогона. И если мне что-то не нравится, никогда не требую «устранить недостатки за три часа». Мне может что-то не понравиться, а другие будут в восторге. Знаете, что такое театр? Это единство трех составляющих: искусства, производства и здания. Помимо бесперебойной работы оборудования, всех цехов и подразделений, директор должен обеспечить и творческий процесс. То, о чем мы говорим со сцены, какие темы поднимаем, какие мысли закидываем в зал, — это меня тоже касается. А в какой форме это делается – задача режиссера.

— И даже если вам не созвучно его творческое видение, вы даете ему свободу действий?
— Кроме пошлости, я приемлю все. А способы воплощения замысла у режиссеров могут быть разные. Творчество — вещь тонкая и субъективная. Однажды был в Мюнхене. Переводчица повела меня в музей Василия Кандинского. Я изучал живопись, но его работы не особо знал. Больше люблю Левитана, Сурикова. Так вот, ходил я ходил, ничего не понял. Какой-то разноцветный хаос. Пришел в гостиницу и подумал: «Люди со всего мира приезжают в музей, чтобы посмотреть работы Кандинского, целый музей его организовали, а ты, Стрельцов, дуешь губки, тебе не нравится?». На следующий день переводчица спрашивает: «Ну что, Анатолий, куда пойдем?» — «В музей Кандинского, — говорю. — Я должен понять». И понял в конце концов. Искусство ты воспринимаешь через себя. Это зависит от множества нюансов — от настроения, физического состояния, эрудиции.

Театр — кафедра или сфера услуг?

— Знаю, что вы отказывались принимать участие в театральном фестивале «Золотая маска». Почему?
— Потому что раньше там все делалось по принципу «чем хуже, непригляднее ты покажешь русского человека, тем больше призов получишь». Вообще последние лет двадцать занимались тем, что старались показать человека в неприглядном виде. Горький писал: «Человек — это звучит гордо». Искусство — это прежде всего выражение любви. Театр должен говорить о любви к человеку, о любви к родной стране. Я хочу приходить в театр со своими детьми, внуками, и мне не должно быть стыдно за происходящее на сцене. Я был на разных театральных фестивалях: в Варне, в Карловых Варах. Видел, что там пропагандируется… А нам почему-то очень хотелось туда попасть.

— Наверное, потому что это престижно.
— А для меня престижно поехать в Кутулик и показать жителям спектакль «Последний срок». Привезти постановки, участвующие в Вампиловском фестивале. А поехать в Варну, чтобы показать, что русский человек — быдло, это мне неинтересно. Однажды мы показывали нашу «Чайку» устроителям международного театрального фестиваля в Мюнхене. И член отборочного жюри, мой знакомый, мне посоветовал: «Ну пусть бы Аркадина кому-то отдалась, что ли! А так никакой новизны». Почему пошлость, развращенность называется новизной, современным прочтением классики? Я этого не понимаю.

— И в то же время на вашей сцене идут достаточно смелые, модерновые спектакли, такие как «Холстомер», «Маскарад».
— Если вы прочитаете повесть Толстого, то поймете, что в нашей интерпретации нет ничего надуманного. Это история лошади, рассказанная образно, языком пластики. Это форма, которая не опошляет произведение, никак не унижает человека. А по сути «Холстомер» — это история про людей. Театр — не музей, он должен экспериментировать, пробовать разный сценический язык.       

— «Нас вынуждают ставить развлекательные спектакли, а мы должны стремиться к Чехову и Шекспиру». Это вы говорили десять лет назад. Сегодня вы также идете на поводу у вкусов публики или формируете репертуар по другой логике?
— К сожалению, отсутствие закона о культуре все искривляет. Нас поставили перед необходимостью зарабатывания денег. Между тем, массовый зритель ориентирован на массовую культуру. В этом главная неувязка. Представьте, вы никогда не слушали классическую музыку, вы к ней не готовы, а мы хотим каждый день исполнять для вас Чайковского. Понимать искусство — это ведь своего рода наука. В то же время от количества проданных билетов зависит наш рейтинг, наши зарплаты. Поэтому мы были вынуждены ставить легкие, примитивные вещи, французские пьесы ставили с утра до вечера. Народ к нам валом валил. И постепенно театр перестал быть кафедрой, с которой можно сказать миру много добра. Его сделали сферой услуг. Для чего нужен театр? Для развлечения лучше пойти в ночной клуб. Когда императрица Елизавета открывала Русский императорский театр (по указу императрицы Елизаветы Петровны 10 сентября 1756 года был учрежден «Русский для представления трагедий и комедий театр» — Е.С.), она не требовала от служителей Мельпомены зарабатывать деньги. Задачи были другие: образовывать нацию, воспитывать человека. Эти задачи актуальны и сегодня. Да, государство выделяет много средств на театр — на оборудование, содержание здания, зарплаты, но при этом игнорирует идейную, тематическую направленность. Я не хочу, чтобы вводили цензуру. Но если ты живешь в России, то должен любить, уважать общество, людей, традиции. А долг людей культуры эти мысли и чувства в сердца зрителей ронять.

«Непрочно то, что строишь на крови»

— Как вы поступаете, когда в коллективе возникает конфликт? Принимали ли вы когда-нибудь решения, о которых жалели? 
— Театр — сложная система, и конфликты в ней неизбежны. Как говорил Виталий Венгер, театр — это курятник. Тут — курицы-несушки, там — боевые петухи, дальше — цыплята. Уравниловки здесь быть не может. Есть ребята, которые много работают, они и получают больше, и их популярность растет. Артист должен работать и получать за это деньги. Но он не должен работать для того, чтобы получить деньги. Если ты служишь только ради зарплаты, то ты не артист, а рублевщик. По сути, серьезных конфликтов за последние тридцать пять лет не было. Бывают недовольства, но кабинет у меня всегда открыт, и все вопросы можно решить. Еще Шекспир писал: «Непрочно то, что строишь на крови, чужая смерть для жизни не спасение». Война заканчивается войной. Поэтому конфликты надо гасить на корню.

— Несколько лет назад на одном из сайтов дали ваш психологический портрет. Как бы вы сами определили — какой человек Анатолий Стрельцов?
— Я — ранимый человек. Меня расстраивает, когда я вижу пренебрежительное отношение сотрудников к работе. Когда вижу пренебрежительное отношение к театру. Когда вижу лежит бумажка, и никто ее не убирает. По сути я добрый, но ненавижу лизоблюдство. Чинопочитание меня коробит. Я, наверное, не так образован, как мне бы хотелось. Мой внук пятый вуз заканчивает, и он более грамотный, чем я. Я человек коммуникабельный, но одинокий. Потому что многие люди, с которыми я дружил, ушли из жизни. Я любознательный. Мне хочется узнавать что-то новое, видеть что-то интересное.

Чего я боюсь? Боюсь провинциальной гениальности, о которой писал Чехов. Мне становится неловко, когда вижу нечто слабое, но возведенное в ранг великого события. Есть же эталоны культуры, искусства, высокие образцы музыки, литературы, живописи. Особенно неприятно наблюдать такую провинциальность в Иркутске, где жили и творили действительно гениальные прозаики, драматурги, поэты — Распутин, Вампилов, Гуркин, Евтушенко, Левитанский. Ко мне приходит куча пьес, я их читаю и говорю: «Пока ставить не будем». В этом плане, наверное, я — неприятный человек. Но как точно подметил Достоевский, легко любить все человечество, а вот соседа любить трудно. Стремиться найти подход к каждому — это мое жизненное кредо.