Мы — за любовь

Ибсен, Достоевский, Островский, Гоголь. Музыка, хореография, выразительная сценография. Профессиональная актерская игра. Переплетение рока, народной музыки и стихов. Все это плюс необычное авторское прочтение русской классической литературы равно Театр Пилигримов. Во главе коллектива стоит творческий семейный тандем: художественный руководитель Константин Артамонов и режиссер Анна Агапитова. Мы поговорили о наследии Владимира Соколова, принципе «первый среди равных» и мистическом рождении музыки.

Екатерина САНЖИЕВА

Театр, заставляющий думать

— Константин, когда вам предложили должность художественного руководителя Театра Пилигримов, не было ли у вас сомнений? Ведь многие годы коллектив ассоциировался с его лидером и основателем Владимиром Соколовым?
К. А.: Сомнения, конечно, были. Я на тот момент переехал в Петербург, и связывал свое творческое развитие с этим городом. Но «Пилигримы» — мой первый, самый родной театр. И если я могу быть ему полезным — почему бы и нет? Я хорошо знаю концепцию Владимира Игоревича и могу ее придерживаться. Ведь, как и маэстро Соколов, я академический музыкант и рокер в душе. А именно сочетание народной, массовой и профессиональной музыки изначально лежали в основе художественной концепции нашего театра. Эти разные стороны музыкальной культуры и сделали наш коллектив уникальным.

— Вы не испытывали некий дискомфорт от того, что стали преемником яркого самобытного человека, музыканта и того, что вас невольно будут сравнивать с ним?
К. А.: Я — состоявшийся музыкант и соревноваться с Владимиром Игоревичем мне нет никакой нужды. Отношусь к нему с огромным уважением как к коллеге по цеху. Как, впрочем, и ко многим другим композиторам. Каждый проходит свой творческий путь. Мы строим театр, сохраняя его авторскую концепцию. Но было бы странно, если бы мы не наполняли ее своими идеями, находками, достижениями. Нас для этого и пригласили: сделать так, чтобы коллектив жил и развивался.

А. А.: У нас уникальный театр: авторский, музыкальный, рокерский. Но перед всеми этими определениями есть важное слово — «государственный». Это не личная собственность кого-то. И мы пришли и служим в учреждении культуры, выполняем план, госзадание. Как это делал и Владимир Игоревич. Время идет, зрители меняются, публика хочет чего-то нового. Елена Третьякова, проректор РГИСИ (Российский государственный институт сценических искусств — Е. С.), которая долгое время была экспертом премии «Золотой маски», говорила: «Если спектакль живет больше десяти лет, его надо ставить заново, иначе он утратит свою концептуальность и актуальность». Все быстро меняется. И театр не должен быть застывшим.

— В начале 1990-х, когда театр только возник, это казалось смелым экспериментом. «Пилигримы» были очень популярны, их знали не только у нас в стране, но и за границей. Сегодня же, когда достаточно много подобных коллективов, театр должен выделяться. В чем фишка нынешнего Театра Пилигримов?
К. А.: Одна из наших главных художественных концепций, как и у Соколова, — сочетание рок-музыки и русской литературной классики. Синтез великого русского слова и открытости, непосредственности, самобытности рока. Мы избегаем слащавости. Наш театр не развлекательный, он «про подумать» и «чтобы прочувствовать». Хочется самые глубокие и сокровенные струны в душе зрителя затронуть. А заниматься творчеством ради того, чтобы выделиться, не наша цель. Иметь свое лицо — да. И мы имеем свое лицо. Мы верны своей художественной концепции и последовательно ее реализуем на сцене. Конечно, мы не можем оставаться похожими на театр прежних времен. Мы с Владимиром Игоревичем разные, у нас разные творческие методы. Действительно, в свое время Соколов привез в Иркутск то, чего здесь не видели — петербургский музыкальный андеграунд. Это было для зрителей открытием, откровением, даже шоком. Маэстро соединил рок с русской народной музыкой. Такая свежая, яркая, экспрессивная манера подачи народного материала вызвала большой интерес и в России, и за рубежом.

— Вот как раз в этом, наверное, и отличие: раньше «Пилигримы» были более жесткие, громкие. Теперь более камерные, академичные.
К. А.: Надо сказать, «Гроза» — не самый жесткий наш спектакль. Отличие в другом: если у Владимира Игоревича, по его определению, был театр музыкальных образов, то у нас больше традиционный — с тщательной работой над ролью, профессиональной актерской игрой. И от этого театр не становится менее самобытным. Ведь оригинальность не исключает театральную школу. Так или иначе мы со своим нынешним лицом стоим на плечах мудрых предшественников. Ведь если ни на что не опираться, можно и заблудиться в художественных поисках.

Не опускаться ниже планки «отлично»

— Каким образом вы формируете репертуар? «Кукольный дом», «Преступление и наказание», «Гроза» — это произведения, которые, казалось бы, сложно уместить в небольшую рок-постановку…
К. А.: Надо рискнуть и взять большой роман, написать по нему либретто. Разумеется, охватить все произведение в спектакле невозможно. Но ведь и другие театры делают камерные постановки по Достоевскому, оставляя, например, только диалоги Раскольникова и Порфирия Петровича. Мы взяли линию Сони Мармеладовой и Раскольникова. Но это не просто любовная линия в привычном понимании. Любовь у Достоевского не прописана явно, остается только догадываться, какие чувства возникли между героями. Главное — экзистенциальная философия писателя, его размышления о Боге и о любви к Богу, о пути и трансформации человеческого духа. Достоевского волнуют сложные вопросы морали и свободы воли.
Теперь хотим взять линию Авдотьи Романовны и Свидригайлова. Есть такая форма — театральный сериал. Почему бы и не попробовать? «Гроза» — тоже большой текст. Многое пришлось сократить. Всегда пишем либретто вместе с режиссером. Я выступаю как поэт, Анна Александровна все это собирает и компонует. Один из наших фирменных приемов работы — мы частично берем авторский текст, а самые яркие моменты переосмысливаем в стихах. «Родион» — весь в стихах, осталась только сама фабула. Частично переосмыслен в стихах оригинальный текст в спектаклях «Нора» и «Гроза».

— Достоевский и Островский вам кажутся актуальными сегодня? Или современная молодежь далека от классической литературы?
К. А.: В некоторых пьесах Островский сложен для восприятия, требует от зрителей знания исторических реалий того времени. Но «Гроза» — пьеса на все времена, сама тема очень актуальна. Разве проблемы, поднятые классиком, куда-то исчезли? До сих пор есть такие семьи, где женщины терпят деспотизм мужа и лишены свободы. Если рассуждать с современных позиций, то можно сказать: «Почему Катерина не ушла от мужа?» Или «Зачем призналась ему в измене?» Но ведь перед ней стоял моральный выбор: промолчать или покаяться. Перед Богом она не хотела врать. Это был для героини вопрос совести.

— Мне показалось, что тему религии вы не поднимаете на щит, а лишь касаетесь. Это так?
К. А.: Мы не эксплуатируем тему веры и не считаем себя достаточно искушенными в ней. Сам я не религиозен, но уверен, что нужно жить в соответствии с совестью. Христианские заповеди по сути общечеловеческие. Необязательно быть верующим, чтобы их соблюдать. Не делай плохого и будешь счастлив. Возможно, когда-нибудь обращусь к теме веры. Но сейчас делать это я не в праве.

— А по какому принципу вы строите отношения с актерами?
К. А.: По принципу «первый среди равных». Как это и было в театре Владимира Игоревича Соколова на заре его становления. У меня больше опыта и высшее консерваторское образование за плечами. Могу и должен делиться этим богатством. Разница в правах у нас жёстко связана с долей ответственности, мы избегаем каких-то перегибов. Я за любовь и взаимоуважение. Правда, если относиться к артистам слишком мягко, то могут и на шею сесть. Русский человек имеет генетическую потребность в кнуте, порой нуждается в подстегивании к работе. Это я по себе знаю. Происходит это еще и потому, что о людях культуры у нас заботятся. А это расслабляет. Иногда можем и поругаться, ни в коем случае не выходя за рамки чисто профессиональных моментов.

А. А.: Выступая на сцене, человек переживает стресс такого же уровня, как врач, делающий операцию на открытом сердце. Это проверено и доказано. Пульс у музыканта, актера во время спектакля зашкаливает. И с этим ничего не нужно делать. За двадцать лет в театре у нас выработался достаточный запас прочности. Есть планка, ниже которой мы не опускаемся. Как оркестр Мариинского театра, который, например, ниже отметки «очень хорошо» не играет.

Музыка приходит сверху

— Интересно, как вам работается в тандеме? Не возникают ли творческие споры? Наверное, сложно и жить, и работать вместе?
А. А.: Отвечу полушутливо: одна премьера — два развода. Мы, конечно, спорим. Но я никогда не знаю, что предложит Константин Олегович. Никогда не угадаешь, что случится на репетиции и как это отзовется в актерах, в музыкантах. Большую часть музыки я принимаю. Ведь Константин Олегович — профессионал. Но если у меня есть свое видение, я тактично пытаюсь обратить на это внимание.
К. А.: Я часто вредничаю, но все же стараюсь быть гибким. И в режиссерскую трактовку не лезу, потому что это не моя профессия. Доверяю Анне Александровне. Большое счастье для творческого человека иметь сторонний взгляд. Иначе можно уйти в дебри, утонуть, нарубить дров. Даже Бах нуждался в объективной оценке своего творчества. Святославу Рихтеру нужен был слушатель. Пушкин рассылал свои творения друзьям с просьбой о критике.

— Как рождается музыка? Это всегда непредсказуемо? Или вы садитесь и методично работаете?
К. А.: Чайковский говорил: «Муза не приходит сама, надо садиться за стол и звать её». Могу сказать, что музыка никогда не возникает у меня в голове в результате какого-либо мыслительного процесса. Она в готовом виде приходит извне, из пространства, космоса, называйте, как хотите. Но прежде я читаю произведение, остаюсь наедине с автором, наедине с собой и своими мыслями. Потом делаю запрос Вселенной: для этой сцены нужна такая музыка. И она приходит — сразу или позднее. Иногда посеешь зерно, которое прорастает полгода. Все приходит откуда-то сверху. Не бывает у меня, чтобы я сидел за инструментом и что-то из себя вымучивал: это совершенно нерезультативный подход.
А. А.: Многие массовые пластические сцены я придумываю дома. Они тоже появляются в моей голове уже готовыми. Как будто я их уже поставила, а сейчас остается лишь зарисовать и объяснить все артистам. Словно я подглядываю за собой в будущем. Звучит безумно, но так и есть.

— Когда вы, Константин, сочиняете музыку, а в другой комнате Анна продумывает мизансцены, вы не мешаете друг другу? Ведь творчество требует одиночества.
К. А.: Я очень люблю уединение. Плохо переношу любой шум. Сейчас у нас дома идет капитальный ремонт: стучат, сверлят. Я даже записал по случаю вступление для шуточной симфонии капитального ремонта. Но если ты «в струе», в творческом процессе, то даже ремонт не в силах тебя отвлечь. Для меня важно не прекращать. Очень сложно бывает раскачаться, приступить к работе. Зато потом все происходит довольно быстро.

— А сколько примерно занимает работа над спектаклем — от идеи до воплощения?
К. А.: Шесть — девять месяцев. Сначала все варится внутри. Затем задаю вопрос: что хочу получить? Как говорил композитор Ян Сибелиус: «Я слуга своих тем». Иногда хочу одного, а музыка приходит и начинает диктовать совсем другое. Раньше я думал: сейчас сяду и напишу лучшее свое произведение. Теперь отказался от таких ожиданий. Мое лучшее творение до сих пор не написано, и не знаю — случится ли оно или нет.

Вечное одиночество творца

— На какую аудиторию рассчитаны ваши спектакли?
К. А.: Прежде всего, на молодежь. На тех ребят с горящими глазами, которым интересны театр, музыка, литература. Молодые люди сегодня, как никогда, много знают, глубоко мыслят, все тонко понимают. В этом плане наша миссия очень важна. По большому счету, мы формируем облик нации. Не зря же наше государство так много сейчас вкладывает в культуру. Мы работаем на долгосрочную перспективу. Без искусства люди очень скоро вернутся в пещеры.

— Вы испытываете кадровый голод?
К. А.: Да, это большая проблема и для нас, и для других театров города. Выпускники театрального и музыкального училищ уезжают в другие города. А мы воспитываем своих солистов, но часто, вырастая, они покидают театр. Так было и при Соколове. У всех же в мечтах и планах огромный зал Большого театра. К этому мы относимся с пониманием. Мы тоже когда-то уезжали из Иркутска. Тоже строили планы.

— А сейчас у вас нет желания попробовать себя в других городах, на других сценах?
К. А.: Не хочу уезжать из Иркутска, но было бы заманчиво регулярно ставиться в других театрах. Хочу, чтобы мою музыку услышала большая аудитория. Некоторые пишут для себя и ничуть не страдают от этого. Я работаю для публики. Хотя то, что трогает меня, от чего у меня наворачиваются слезы или бегут мурашки по коже, не всегда резонирует в других. И это совершенно нормально. Да, не во всех твои находки отзываются. Это вечное одиночество творческого человека. И ту бурю страстей, которая клокочет в твоей душе, никто никогда не поймет до конца.
А. А.: Я очень люблю Питер. Обожаю Русский музей. Особенно корпус Бенуа и зал Врубеля. Есть у меня там несколько любимых картин. Смотрю на полотна и испытываю катарсис. Но работать хочу в Иркутске. Мы здесь нужны, и это здорово.

— Можно сказать, что в Иркутске вы счастливы, довольны, востребованы?
А. А.: Я бы не стала в таком признаваться. Боюсь сглазить. Думаю, что художник должен быть не злым, но обязательно голодным. Если ты станешь сытым, довольным, то не сможешь ничего генерировать. Мысли во мне зарождаются, когда я оказываюсь на самом дне. Когда закапываюсь в ил, чувствуя себя полным нулем, абсолютным ничем. И вот оттуда начинается подъем, пробиваются росточки, приходят идеи.
К. А.: У меня постоянно трансформируется отношение к себе и к тому, чем занимаюсь. Бывает, что я вообще не хочу писать музыку. Но всегда, как только дописываю спектакль, и мы начинаем репетировать, играть, понимаю, что в музыке — весь я, не могу без нее существовать. Все происходит циклично. От тебя постоянно ждут чего-то хорошего, качественного, неординарного. Раньше меня волновало, как профессиональное сообщество примет спектакль, как критики его оценят. Теперь для меня гораздо важнее, чтобы зритель остался доволен, чтобы публике было интересно смотреть наши постановки.

— Кстати, что для вас является показателем успеха? И важно ли вам быть успешными?
К. А.: Чем дольше я живу, тем меньше задумываюсь об успехе. Ведь и плохая театральная постановка бывает успешной, а гениальный спектакль могут освистать. Нет здесь никакой логики и закономерности. Просто нужно стремиться к тому, чтобы делать свою работу качественно.

— Константин Богомолов рассказывал, что пережил момент, когда с его спектаклей массово уходили зрители. И это был большой удар по самолюбию. Вы такого не переживали?
К. А.: Мы, к счастью, не делаем шок-контента, у нас ни крови, ни обнаженки нет. А насчет того, что твоя работа может кому-то не нравиться… Надо верить в себя. Хотя и сомневаться тоже необходимо. Не сомневаются только дураки. Сейчас такое время, когда публике не важно, кто написал либретто и музыку. Когда-то приходили на Моцарта или Чайковского, сейчас приходят на спектакль. Зрители аплодируют — прекрасно. Кто-то, посмотрев спектакль, захотел стать актером — замечательно. Кто-то, выйдя из зала, захотел прочитать Достоевского — отлично. Не так уж важно тешить свое самолюбие, выпячивать свое «я». Приятно за всем этим — музыкой, действом, атмосферой — стоять. Пусть в тени, пусть в уголке, пусть — оставаясь невидимым. Это и есть созидание.