Александр Баркар: «Мой метод — любовь»

Александр Баркар, поставивший в Иркутском драматическом театре имени Н. П. Охлопкова «Лошадку» по пьесе Юлии Тупикиной и Ольги Богословской, — режиссер-философ. Его спектакль — это пронзительная история об утраченной любви, невозможности понять друг друга, стенах, которые люди возводят между собой и своими близкими. Мы поговорили с Александром о том, почему режиссер должен ухаживать за актерами, чем он сродни монаху и почему иркутский драмтеатр — это рай.

Екатерина САНЖИЕВА

Табу на эмоции

— В одном из интервью вы сказали, что прочитали книгу и чуть не заплакали. Вы выбираете литературный материал для постановок по этому принципу?
— Я ставлю то, что меня сильно трогает. Я очень эмоциональное существо, меня легко разбередить… Хотя нет, меня может тронуть живая человеческая история. Но, к сожалению, таких настоящих историй в современной драматургии, прозе становится все меньше. И когда ты такой сюжет находишь, это подобно жемчужине, затаившейся в раковине среди сотен других. Тогда история меня уже не отпускает, становится вроде навязчивой идеи. В голове все время крутится мысль: «Я должен это поставить!» — но читаю я гораздо больше, чем успеваю ставить. Поэтому у меня накопилось довольно много текстов, которые доводят меня до слез, до шмыганья носом.

— Почему именно «Лошадка» вызвала в вас такие сильные эмоции? На мой взгляд, это слишком женская пьеса, сентиментальная и слезоточивая. Не захочешь, но заплачешь.
— А это разве плохо? У нас в обществе существует негласное табу на эмоции. Мы все должны быть железными каменюками. Плохо плакать, плохо показывать свою слабость. Но большинство проблем возникает из-за того, что люди не умеют разговаривать друг с другом. Почему-то мы считаем, что все сами должны читать наши мысли. Это не так! Нужно говорить о том, что чувствуешь. Надо иногда плакать, ты должен иметь право на ошибку. Но когда человек с самого детства за ошибки получает по рукам, он всю жизнь потом живет с оглядкой и страхом, что его снова ударят. Мы привыкли подавлять свои чувства. Сказать о том, что ты чувствуешь? Какой кошмар, ни в коем случае! Ты ведь станешь уязвим. Тебя засмеют, забуллят, затроллят. Вот так мы и живем, все удерживая в себе. А заканчивается все инфарктами, депрессиями, самоубийствами. Спектакль и об этом. Театр должен заставлять человека думать и чувствовать.

— «На вопрос о том, что первично: театр переживания или театр представления — Александр Баркар отвечает: театр мысли». Прочитала в одной из публикаций. В «Лошадке» главный посыл: жизнь без любви не жизнь?
— Это не совсем так. Это вы так спектакль интерпретировали. Другой зритель увидит в нем что-то другое. И это прекрасно. Нет единой правды для всех, нет никакой аксиомы. Главное, чтобы люди что-то почувствовали, вышли из зала с этими эмоциями и, может быть, захотели кому-то позвонить, с кем-то поговорить, кого-то обнять. Если зритель хотя бы 15 минут после спектакля подумает об увиденном, значит, я добился своей цели как режиссер.

«Мужчины мне неинтересны»

— Вы как-то обмолвились, что вам интереснее изучать женские характеры. Почему?
— Более того, я ставлю спектакли только про женщин. Мне мужчины неинтересны, они мне скучны. Я люблю женщин!

— Но разве любой спектакль, фильм, литературное произведение — это не попытка автора разобраться в самом себе?
— Мне в себе разбираться не за чем. Разобрался уже. Я прекрасно знаю, как мыслят мужчины. Они в этом достаточно примитивны. Мужчина больше ориентирован на форму. Женщина — на содержание. А форма легко считывается, легко познается. То, что у нас в голове (а там много разных конструкций, фантазий, страхов) гораздо сложнее. Получается, женщина более сложное создание. Гораздо интереснее ставить спектакли про них.

— Но так или иначе вам приходится работать с актрисами и с актерами. Подбирать ключ к женщинам и мужчинам. При такой любви к женщинам с мужчинами вам работать сложнее?
— Нет, примерно одинаково. Ричард Бертон сказал: «Актриса — это нечто большее, чем женщина, а актер — нечто меньшее, чем мужчина». И в этом утверждении нет ничего оскорбительного. Речь о том, что актриса благодаря профессии приобретает некоторые мужские качества (решительность, силу воли), а актер — женские: ярко выраженную эмоциональность, склонность к рефлексии. Во время работы на сцене эти энергии и качества перемешиваются.
Есть мнение, что режиссер в театре — всегда мужчина, актер — всегда женщина. Имеется в виду их «функционал». Режиссер должен ухаживать, оказывать знаки внимания, заботиться, принимать решения. Должен сделать так, чтобы актеры могли себя проявлять, блистать, играть. Нужно создавать им комфортные условия. Через артистов режиссер реализует свой замысел, выполняет свои задачи. И если спектакль получается, мы хвалим артистов, говорим, какие они молодцы. Тем не менее мы живем во времена режиссерского театра, театра формы, активных режиссерских приемов. И для того, чтобы режиссеру реализовать свой безумный замысел, создать сложную, новаторскую форму, нужны артисты, которые будут любить, вдохновлять его, верить ему.

— То есть режиссер в некоторой степени диктатор? Диктует свою волю актерам, помещает их в свой замысел, говорит, как в нем существовать?
— Нет, я в домострой не верю. Я режиссер, который, как мне кажется, знает, чего хочет, видит конечную цель, всеми правдами и неправдами тащит к ней себя и всех остальных. Но добиваюсь я своих целей любовью, нежностью, вниманием.

— Но вы же все время ездите, меняете театры. Быстро успеваете полюбить актеров и добиться ответного чувства?
— Да, это мой метод. Любить несложно. И потом, в театре нет посторонних людей. Мы все в одной лодке. Мы все больные. Больные театром. И свою работу очень любим. В короткометражке Жоры Крыжовникова «Проклятье» герой говорит точные слова: «Актеру же не так много надо. Дайте ему рольку, ролюшечку, чтобы он мог сказать о том, что чувствует!» — я сам в прошлом артист. И прекрасно понимаю, что актеры чувствуют. Сложно не любить людей, которых понимаешь. Людей, у которых болит то же, что и у тебя.

Великие идеалы истончаются

— Кто-то сказал, что каждый режиссер, по сути, всю жизнь ставит один спектакль. О чем ваш спектакль?
— Наверное о том, как нам не уничтожить друг друга. О том, как быть вместе. А это высокое искусство.

— Вы сказали это очень грустно. Вы пессимист?
— Я реалист. Не особо верю, что красота спасет мир, а добро одолеет зло. В мире, как известно, есть три глупых, но великих деяния, достойных быть воспетыми в стихах: безответно любить, защищать осажденную крепость и дерзить Богу. То, чем занимаются театральные люди, — три в одном. Мы постоянно дерзим Богу, посягая на его миссию — быть творцом. Мы любим театр безответной любовью, потому что он жесток: очень редко режиссеры и актеры в театре могут полностью раскрыть свой потенциал и быть на сто процентов востребованными. Мы защищаем осажденную крепость. Знаете, что такое вселенская энтропия? Это стремление Вселенной к разрушению, считается, что именно это приведет цивилизацию к гибели. Это то, чему невозможно противостоять. Подобное происходит и с культурой, идет постепенная дегенерация общества. Наша жизнь становится более техничной, менее духовной. С каждым поколением великие идеалы мировой культуры истончаются. Рано или поздно эта крепость (духа, культуры) рухнет. Но это не значит, что не нужно бороться за нее. Помните роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи»? Наша задача — ловить детей над пропастью. Не факт, что мы поймаем всех, но мы должны быть там. Это наш пост.

— Каким языком театр сегодня должен общаться с аудиторией, особенно молодой, которая привыкла получать информацию, пролистывая ленту в телефоне?
— Это философский камень современной режиссуры. Вопрос типа «Как из олова сделать золото?». То, чем я в театре занимаюсь, — это исследование феномена современного зрительского восприятия. Заметил несколько вещей, которые позволяют удерживать внимание публики. Во-первых, это диалог со зрителем. Это активное действие, смена картинки под стать современному клиповому мышлению. «Кардиограмма» действий и эмоций, работа с контрастными воздействиями (трогательный момент — смешной момент) на зрителя. Если ты все это выстроишь в систему, то тебе удастся удержать внимание зала. Каждый спектакль — это шаг в новом направлении, шаг в сторону нового зрителя. Нередко я намеренно ставлю себе такие задачи, решения которых не знаю. Беру такой материал, который задает мне загадку. Это подхлестывает творческую мысль.

— А не бывает так, что вы читаете пьесу и сразу видите, как все будет выглядеть на сцене?
— Так тоже бывает. Но я намеренно выбираю себе задания повышенной сложности. Чем сложнее задача, тем большему ты в процессе ее решения научишься. Если все время пытаешься делать что-то новое, повторы и стагнация тебе не грозят.

Не театр, а творческий рай

— Участие в творческих лабораториях, переходы из одного театра в другой — это тоже способ избежать каких-то шаблонов?
— Точно, не хочу сидеть на одном месте, почивать на лаврах. Формат лаборатории достаточно экстремальный. Высокий уровень адреналина, вызов, соревновательность. С тобой конкурируют твои коллеги-режиссеры, которые тоже заинтересованы в том, чтобы сделать хороший эскиз и получить работу. Это проверка: есть ли у тебя еще порох в пороховницах. Опять же, если ты мужчина — тебе проще. Мы все еще живем в мужском мире, а театр — это консервативное место. Женщине приходится в пять раз активнее доказывать, что она имеет право ставить. Я очень уважаю своих коллег-женщин, они поистине великие. И большинству мужиков до них далеко.

— Вы во многих коллективах поработали. Скажите, в чем своеобразие Иркутского драмтеатра?
— Это лучшая театральная труппа, с которой я когда-либо работал. Здесь очень крутые артисты. Поют, танцуют, на гитарах играют, фехтуют, делают акробатические трюки. И при этом не просто владеют пластикой — актеры глубокие, интересные. Даешь им задачу — они думают, погружаются в материал. Они хотят работать, никогда не капризничают. В одном театре я начал репетицию с тренинга, для того, чтобы актеров размять. Один артист сидит, смотрит, не участвует. Говорю: «Что сидишь? Выходи!» А он мне: «Мы сегодня репетировать будем?» А здесь просто творческий рай. Как и в любом театре, наверное, здесь бывают более удачные и менее удачные постановки. Но с такой замечательной труппой для режиссера нет невозможных задач. Это, действительно, величайшая редкость.

— Каким образом из этой сокровищницы вы выбираете себе исполнителей для постановок?
— Это всегда тяжело. У меня сердце кровью обливается, ведь с каждым я хочу поработать. Смотрю на актеров, которых ввели в «Лошадку» вторым составом, и думаю: ну почему жизнь так несправедлива, почему могу этим классным ребятам предложить лишь эпизод? Я хочу с ними репетировать большие роли. Есть такая песня: «Раздали роли, невозможно ничего изменить, театр полон, а зритель пуст». Это то, с чем нам постоянно приходится иметь дело. Да, ты можешь больше, ты можешь Гамлета сыграть, но роль тебе достанется крошечная, эпизодическая.

— Вы позволяете актерам участвовать в обсуждении, вносить свое видение в трактовку образов?
— Если артист что-то предлагает, прислушиваюсь к нему. Но я очень тщательно готовлюсь к репетициям. Рисую схемы, мизансцены, эскизы того, что и как будет происходить. Прихожу и говорю: здесь ты делаешь вот это, у тебя такой поворот головы, в этой сцене ты вот так поднимаешь руку. Застраиваю все вплоть до последнего жеста. Часть артистов воспринимает это как диктатуру. Спрашивают: «А где же наше творчество?» Другая часть актеров понимает, что я говорю им только поднять руку, а то как они это сделают — решать им.

Дойти до последней черты

— Что для вас является показателем успеха? Бывает так, что вы репетируете, все вроде бы отлично, а потом провал?
— У меня такого не было. Моя жена — театральный критик и самый честный человек из тех, кого я знаю. Мне от нее довольно часто достается. Как любой творческий человек, я рефлексирую, сомневаюсь: а вдруг я придумал, что являюсь хорошим режиссером? Вдруг на самом деле это не так и все меня обманывают? Я часто об этом думаю. В один из таких темных моментов жена мне сказала: «У тебя может не получиться, ты можешь провалиться, может, ты не очень хороший режиссер. Но пока за всю свою карьеру ты не поставил ни одного провального спектакля». Иногда мои постановки быстро снимают с репертуара. Иногда постановками недовольно руководство театра. Порой меня жестоко разносят критики. Но еще не было ни одного спектакля, который бы не понравился публике. А мой театр — для зрителей.

— Есть ли какие-то качества, способности, которыми обязательно должен обладать режиссер? Чтобы быть успешным и себя реализовать?
— Двумя-тремя словами не ответишь. Об этом написано огромное количество книг. По-моему, режиссер — это сочетание высокого интеллекта, эрудиции, начитанности, насмотренности. В нем должна быть жажда знаний. Потребность быть на острие социокультурного процесса. Любой культурный феномен он должен дотошно исследовать. Должен смотреть ТикТок, быть в курсе экономики, политики, новинок литературы, музыки. Не любишь рэп — все равно должен его знать и слушать. А еще требуется схимническая, монашеская, беззаветная любовь к театру. Ты монах, тамплиер. Ты должен идти в крестовый поход. И даже если там сгинешь, ты должен идти до конца. Режиссура — это попытка дойти до последней черты. И безудержная любовь к тому, что приносит тебе боль, страдание, неудовлетворенность.